Неточные совпадения
Призвали
на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова
голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам
свою собственную
голову?
Мало-помалу, несмотря
на протесты, идея эта до того окрепла в
голове ревнивого начальника, что он решился испытать
своих подчиненных и кликнул клич.
Тем не менее он все-таки сделал слабую попытку дать отпор. Завязалась борьба; но предводитель вошел уже в ярость и не помнил себя. Глаза его сверкали, брюхо сладострастно ныло. Он задыхался, стонал, называл градоначальника душкой, милкой и другими несвойственными этому сану именами; лизал его, нюхал и т. д. Наконец с неслыханным остервенением бросился предводитель
на свою жертву, отрезал ножом ломоть
головы и немедленно проглотил.
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо
головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму [Изумительно!! — Прим. издателя.] и, заперев градоначальниково тело
на ключ, устремил всю
свою деятельность
на успокоение общественного мнения.
С
своей стороны, я предвижу возможность подать следующую мысль: колет [Колет (франц.) — короткий мундир из белого сукна (в кирасирских полках).] из серебряного глазета, сзади страусовые перья, спереди панцирь из кованого золота, штаны глазетовые же и
на голове литого золота шишак, увенчанный перьями.
Еще задолго до прибытия в Глупов он уже составил в
своей голове целый систематический бред, в котором, до последней мелочи, были регулированы все подробности будущего устройства этой злосчастной муниципии.
На основании этого бреда вот в какой приблизительно форме представлялся тот город, который он вознамерился возвести
на степень образцового.
Там, где простой идиот расшибает себе
голову или наскакивает
на рожон, идиот властный раздробляет пополам всевозможные рожны и совершает
свои, так сказать, бессознательные злодеяния вполне беспрепятственно.
Пока он поворачивал его, чувствуя
свою шею обнятою огромной исхудалой рукой, Кити быстро, неслышно перевернула подушку, подбила ее и поправила
голову больного и редкие его волоса, опять прилипшие
на виске.
Сняв венцы с
голов их, священник прочел последнюю молитву и поздравил молодых. Левин взглянул
на Кити, и никогда он не видал ее до сих пор такою. Она была прелестна тем новым сиянием счастия, которое было
на ее лице. Левину хотелось сказать ей что-нибудь, но он не знал, кончилось ли. Священник вывел его из затруднения. Он улыбнулся
своим добрым ртом и тихо сказал: «поцелуйте жену, и вы поцелуйте мужа» и взял у них из рук свечи.
Вдруг недалеко с края леса прозвучал контральтовый голос Вареньки, звавший Гришу, и радостная улыбка выступила
на лицо Сергей Ивановича, Сознав эту улыбку, Сергей Иванович покачал неодобрительно
головой на свое состояние и, достав сигару, стал закуривать.
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз, поднялись над рекой и перелетели
на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое время, как Вронский чувствовал себя
на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами
своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой
на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через
голову).
Вронский снял с
своей головы мягкую с большими полями шляпу и отер платком потный лоб и отпущенные до половины ушей волосы, зачесанные назад и закрывавшие его лысину. И, взглянув рассеянно
на стоявшего еще и приглядывавшегося к нему господина, он хотел пройти.
Легко ступая и беспрестанно взглядывая
на мужа и показывая ему храброе и сочувственное лицо, она вошла в комнату больного и, неторопливо повернувшись, бесшумно затворила дверь. Неслышными шагами она быстро подошла к одру больного и, зайдя так, чтоб ему не нужно было поворачивать
головы, тотчас же взяла в
свою свежую молодую руку остов его огромной руки, пожала ее и с той, только женщинам свойственною, неоскорбляющею и сочувствующею тихою оживленностью начала говорить с ним.
На голове ее из
своих и чужих нежно золотистого цвет волос был сделан такой эшафодаж прически, что
голова ее равнялась по величине стройно выпуклому и очень открытому спереди бюсту.
― Не угодно ли? ― Он указал
на кресло у письменного уложенного бумагами стола и сам сел
на председательское место, потирая маленькие руки с короткими, обросшими белыми волосами пальцами, и склонив
на бок
голову. Но, только что он успокоился в
своей позе, как над столом пролетела моль. Адвокат с быстротой, которой нельзя было ожидать от него, рознял руки, поймал моль и опять принял прежнее положение.
При взгляде
на тендер и
на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не встречался после
своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она, то есть то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму железнодорожной станции:
на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая
голова с
своими тяжелыми косами и вьющимися волосами
на висках, и
на прелестном лице, с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губках и ужасное в остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то страшное слово — о том, что он раскается, — которое она во время ссоры сказала ему.
Он прикинул воображением места, куда он мог бы ехать. «Клуб? партия безика, шампанское с Игнатовым? Нет, не поеду. Château des fleurs, там найду Облонского, куплеты, cancan. Нет, надоело. Вот именно за то я люблю Щербацких, что сам лучше делаюсь. Поеду домой». Он прошел прямо в
свой номер у Дюссо, велел подать себе ужинать и потом, раздевшись, только успел положить
голову на подушку, заснул крепким и спокойным, как всегда, сном.
— Вы угадали, что мне хотелось поговорить с вами? — сказал он, смеющимися глазами глядя
на нее. — Я не ошибаюсь, что вы друг Анны. — Он снял шляпу и, достав платок, отер им
свою плешивевшую
голову.
Она услыхала голос возвращавшегося сына и, окинув быстрым взглядом террасу, порывисто встала. Взгляд ее зажегся знакомым ему огнем, она быстрым движением подняла
свои красивые, покрытые кольцами руки, взяла его за
голову, посмотрела
на него долгим взглядом и, приблизив
свое лицо с открытыми, улыбающимися губами, быстро поцеловала его рот и оба глаза и оттолкнула. Она хотела итти, но он удержал ее.
Склонив
свою чернокурчавую
голову, она прижала лоб к холодной лейке, стоявшей
на перилах, и обеими
своими прекрасными руками, со столь знакомыми ему кольцами, придерживала лейку.
Он говорил, обращаясь и к Кити и к Левину и переводя с одного
на другого
свой спокойный и дружелюбный взгляд, — говорил, очевидно, что̀ приходило в
голову.
Зато уже теперь,
на этом четырехчасовом переезде, все прежде задержанные мысли вдруг столпились в ее
голове, и она передумала всю
свою жизнь, как никогда прежде, и с самых разных сторон.
Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки и Левин двух, из которых одного не нашел. Стало темнеть. Ясная, серебряная Венера низко
на западе уже сияла из-за березок
своим нежным блеском, и высоко
на востоке уже переливался
своими красными огнями мрачный Арктурус. Над
головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы.
Бетси, одетая по крайней последней моде, в шляпе, где-то парившей над ее
головой, как колпачок над лампой, и в сизом платье с косыми резкими полосами
на лифе с одной стороны и
на юбке с другой стороны, сидела рядом с Анной, прямо держа
свой плоский высокий стан и, склонив
голову, насмешливою улыбкой встретила Алексея Александровича.
Она улыбаясь смотрела
на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла
голову и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся прижалась к нему, обдавая его
своим горячим дыханием.
— Тебе не свежо ли? Ты бледна. Постой, нагнись! — сказала сестра Кити, Львова, и, округлив
свои полные прекрасные руки, с улыбкою поправила ей цветы
на голове.
Долли пошла в
свою комнату, и ей стало смешно. Одеваться ей не во что было, потому что она уже надела
свое лучшее платье; но, чтоб ознаменовать чем-нибудь
свое приготовление к обеду, она попросила горничную обчистить ей платье, переменила рукавчики и бантик и надела кружева
на голову.
Но чем громче он говорил, тем ниже она опускала
свою когда-то гордую, веселую, теперь же постыдную
голову, и она вся сгибалась и падала с дивана,
на котором сидела,
на пол, к его ногам; она упала бы
на ковер, если б он не держал ее.
Сколько раз во время
своей восьмилетней счастливой жизни с женой, глядя
на чужих неверных жен и обманутых мужей, говорил себе Алексей Александрович: «как допустить до этого? как не развязать этого безобразного положения?» Но теперь, когда беда пала
на его
голову, он не только не думал о том, как развязать это положение, но вовсе не хотел знать его, не хотел знать именно потому, что оно было слишком ужасно, слишком неестественно.
— Ну, иди, иди, и я сейчас приду к тебе, — сказал Сергей Иванович, покачивая
головой, глядя
на брата. — Иди же скорей, — прибавил он улыбаясь и, собрав
свои книги, приготовился итти. Ему самому вдруг стало весело и не хотелось расставаться с братом. — Ну, а во время дождя где ты был?
Весь день этот, за исключением поездки к Вильсон, которая заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, всё ли кончено или есть надежда примирения и надо ли ей сейчас уехать или еще раз увидать его. Она ждала его целый день и вечером, уходя в
свою комнату, приказав передать ему, что у нее
голова болит, загадала себе: «если он придет, несмотря
на слова горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, всё конечно, и тогда я решу, что мне делать!..»
Вернувшись от больного
на ночь в
свои два нумера, Левин сидел, опустив
голову, не зная, что делать.
И Лизавета Петровна подняла к Левину
на одной руке (другая только пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и прячущее
свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос, косившие глаза и чмокающие губы.
Она не отвечала и, склонив немного
голову, смотрела
на него из-подлобья вопросительно
своими блестящими из-за длинных ресниц глазами. Рука ее, игравшая сорванным листом, дрожала. Он видел это, и лицо его выразило ту покорность, рабскую преданность, которая так подкупала ее.
Мать взглянула
на нее. Девочка разрыдалась, зарылась лицом в коленях матери, и Долли положила ей
на голову свою худую, нежную руку.
Теперь же он видел только то, что Махотин быстро удалялся, а он, шатаясь, стоял один
на грязной неподвижной земле, а пред ним, тяжело дыша, лежала Фру-Фру и, перегнув к нему
голову, смотрела
на него
своим прелестным глазом.
Подъезжая к Петербургу, Алексей Александрович не только вполне остановился
на этом решении, но и составил в
своей голове письмо, которое он напишет жене. Войдя в швейцарскую, Алексей Александрович взглянул
на письма и бумаги, принесенные из министерства, и велел внести за собой в кабинет.
Оба побежали к нему. Он, поднявшись, сидел, облокотившись рукой,
на кровати, согнув
свою длинную спину и низко опустив
голову.
Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но для жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении человека, который променял бы теплую шубу
на кисейную одежду и который в первый раз
на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом
своим убедился бы, что он всё равно что
голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.
Француз спал или притворялся, что спит, прислонив
голову к спинке кресла, и потною рукой, лежавшею
на колене, делал слабые движения, как будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за стол, подошел и положил
свою руку в руку Француза. Степан Аркадьич встал тоже и, широко отворяя глава, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то
на того, то
на другого. Всё это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него в
голове становится всё более и более нехорошо.
Ласка подскочила к нему, поприветствовала его, попрыгав, спросила у него по-своему, скоро ли выйдут те, но, не получив от него ответа, вернулась
на свой пост ожидания и опять замерла, повернув
на бок
голову и насторожив одно ухо.
На голове у нее, в черных волосах,
своих без примеси, была маленькая гирлянда анютиных глазок и такая же
на черной ленте пояса между белыми кружевами.
Обдумывая, что он скажет, он пожалел о том, что для домашнего употребления, так незаметно, он должен употребить
свое время и силы ума; но, несмотря
на то, в
голове его ясно и отчетливо, как доклад, составилась форма и последовательность предстоящей речи.
Варенька покачала
головой и положила
свою руку
на руку Кити.
Левин улыбался
своим мыслям и неодобрительно покачивал
головой на эти мысли; чувство, подобное раскаянию, мучало его.
— Анна, за что так мучать себя и меня? — говорил он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что она слышала ухом звук слез в его голосе и
на руке
своей чувствовала их влагу. И мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она обнимала его, покрывала поцелуями его
голову, шею, руки.
Сдерживая
на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую хода добрую лошадь, Левин оглядывался
на сидевшего подле себя Ивана, не знавшего, что делать
своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно прижимавшего
свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было похоже
на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не приходило в
голову.
Лицо его было некрасиво и мрачно, каким никогда не видала его Анна. Она остановилась и, отклонив
голову назад,
на бок, начала
своею быстрою рукой выбирать шпильки.
Она вышла
на середину комнаты и остановилась пред Долли, сжимая руками грудь. В белом пенюаре фигура ее казалась особенно велика и широка. Она нагнула
голову и исподлобья смотрела сияющими мокрыми глазами
на маленькую, худенькую и жалкую в
своей штопанной кофточке и ночном чепчике, всю дрожавшую от волнения Долли.
Народ, доктор и фельдшер, офицеры его полка, бежали к нему. К
своему несчастию, он чувствовал, что был цел и невредим. Лошадь сломала себе спину, и решено было ее пристрелить. Вронский не мог отвечать
на вопросы, не мог говорить ни с кем. Он повернулся и, не подняв соскочившей с
головы фуражки, пошел прочь от гипподрома, сам не зная куда. Он чувствовал себя несчастным. В первый раз в жизни он испытал самое тяжелое несчастие, несчастие неисправимое и такое, в котором виною сам.